Русский бог «Белого солнца пустыни». Что роднит Верещагина и Стеньку Разина

55 лет назад, 30 марта 1970 года, в широкий прокат вышел фильм Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни». Вышел — и почти сразу вошел. Вошел в наш культурный код — трудно представить себе соотечественника, который с этим кино не знаком.

Да, он мог его не видеть (особенно если это представитель поколения «зумеров», то есть человек, родившийся в период с 1995 по 2010 годы. Самым поздним представителям этого поколения сейчас лет 15, а там совсем другие предпочтения по части кино), но можно биться об заклад, что чуть погодя «Белое солнце» посмотрят даже они. Хотя бы из любопытства. Потому что интересно ведь, как «в натуре» выглядят те фразы, среди которых ты рос и которые вылетают из тебя уже на автомате. «Гюльчатай, открой личико», «Таможня дает добро», «Гранаты у него не той системы», «Восток — дело тонкое», и, разумеется, вечное: «Ты же знаешь — я мзды не беру. Мне за державу обидно».

Главный вопрос

Посмотрев, «подсядут» на это кино — тут тоже можно биться об заклад. Потому что «Белое солнце», оно как хлеб. Известно же, что хорошо испеченный хлеб никогда не приедается, а его аромат способен вызвать аппетит даже у только что пообедавшего человека.

Другой вопрос — насколько же хорошо этот фильм испечен. С точки зрения кино как такового он сделан вполне добротно, можно даже сказать — крепко. Но не более того. Режиссера Владимира Мотыля, при всём к нему уважении, трудно приравнять к таким величинам, как Станислав Ростоцкий, Эльдар Рязанов или Андрей Тарковский. Это очень разные режиссеры, но у них практически каждый фильм становился прорывным или культовым. Конечно, в копилке Мотыля есть заметные удачи, например «Женя, Женечка и Катюша» или «Звезда пленительного счастья». Но до «Белого солнца» им далеко. Это главная его картина.

И оказавшаяся главным фильмом для всех нас. Главным настолько, что он проник даже в символическую политику высшей лиги. Помните, какой ажиотаж сравнительно недавно, в 2016 году, вызвал календарь «Белое солнце пустыни»? Тот самый, где фоном была операция ВКС РФ в Сирии, а действующими лицами — президент Владимир Путин и министр иностранных дел Сергей Лавров в образе товарища Сухова и Верещагина, соответственно? Эта акция была воспринята на ура и простым народом, и элитами — в 2017 и 2018-м е с невероятным успехом продолжили и развили, выпустив календари «Белое солнце Пальмиры». Стало быть, фильм Мотыля по праву можно назвать одной из культурных скреп, или, если угодно, одной из «точек сборки», которые объединяют наше общество.

Тут не может не возникнуть вопрос — почему так вышло. Не «как», а именно «почему». Насчет «как» всё уже разложено по полочкам и замусолено до неприличия. В тысячный раз пересказывать истории о том, что «Белое солнце» спас от незавидной судьбы генсек Леонид Брежнев или что исполнитель роли Верещагина Павел Луспекаев снимался, будучи инвалидом, как-то даже стыдно. А вот вопрос «почему» — совсем другой коленкор.

​

Без истерна

Самое первое, что нужно сделать, отвечая на него, это расстаться с неуклюжим понятием «истерн», которое склоняют почем зря, едва речь заходит о «Белом солнце». Потому что, употребляя его, ты заранее признаёшь несамостоятельность жанра — дескать, истерн есть не что иное, как вестерн, только не американский, а советский, и в антураже нашей Гражданской войны.

Зачем надо натягивать сову на глобус и искать аналогии в Голливуде, совершенно непонятно. У нас был свой, незаёмный жанр — историко-приключенческое кино. С него вообще начинался отечественный игровой кинематограф — первая наша художественная картина, «Понизовая вольница», снятая в 1908 году, посвящалась Стеньке Разину. И рассказывала она об эпизоде с персидской княжной, который известен каждому русскому человеку благодаря песне «Из-за острова на стрежень». Собственно, по мотивам этого стихотворения Дмитрия Садовникова кино и сняли.

Теперь — внимание. Всем понятно, насколько для нас важна традиция и традиционный уклад жизни, и какое место в нем занимает семья. Но бывают моменты, когда приходится сделать выбор между семьей и долгом. Песня «Из-за острова на стрежень» — одна из ярчайших иллюстраций того, как в идеале русской традиции принято делать этот непростой выбор. Если в команде товарищей «слышен ропот — нас на бабу променял», следует трагичное, но неизбежное «и за борт ее бросает в набежавшую волну».

А почему? Да потому: «Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей!» Так писал Гоголь о своём Тарасе Бульбе. И примерно такими же правилами руководствовался Стенька Разин.

Кино Мотыля именно об этом. Я бы вообще взялся утверждать, что в основе «Белого солнца» лежит как раз эта песня — та, без которой не обходится ни одно традиционное русское застолье. Между прочим, «Из-за острова на стрежень» звучит и в фильме — именно ее слушают на граммофоне «освобожденные женщины Востока».

По Стеньке ли шапка

По большому счету каждый самостоятельно действующий герой фильма решает для себя тот же самый вопрос, что был поставлен перед Стенькой Разиным. И каждый решает по-своему.

Вот товарищ Сухов (кино ведь и начинается с его мысленного письма «любезной Катерине Матвеевне»), он своё отслужил и идёт домой, к ней. Но тут товарищи просят помочь: «Сухов, да сейчас, может быть, на триста вёрст никого из наших нету!» Он негодует: «Ну что ж мне, всю жизнь по этой пустыне мотаться?» И всё же соглашается, отложив возвращение к своей Катерине Матвеевне на неопределенный срок. Это, так сказать, лайт-вариант Стеньки Разина — тут нет никакого «ропота и насмешек», только просьба товарищей.

Зато таможенник Верещагин — более чем полное соответствие песенному Стеньке. У него есть не только условная княжна, но и достаток, дом и сад, а в саду — павлины, на которых он сменял свой мундир. Они-то и становятся главными героями «ропота и насмешек», которые бросает Сухов в лицо Верещагину, отказавшемуся прийти на помощь: «Павлины, говоришь? Х-хех!» Но даже Верещагин в итоге делает правильный с точки зрения русской традиции выбор. Он, правда, не бросает свою Настасью «в набежавшую волну», а только запирает ее в погребе. И идет помогать товарищам. Да, он гибнет. Но перед тем, как баркас взорвется, мы видим лицо Верещагина. И это уже не брюзгливое рыло опустившегося алкаша — это лик человека, у которого от правильного выбора и на душе радостно, и совесть спокойна.

Их антагонист Чёрный Абдулла — разговор особый. С некоторых пор нам пытались внушить, что именно он — человек традиции, защищающий свой уклад жизни от чужеземцев. Однако это самое беспардонное вранье. Абдулла свою традицию предал. Чуть не половину его шайки составляют именно что чужеземцы, сам он щеголяет не в туркменском халате, а в английском френче и курит не кальян, а сигары. Его цель — не защищать свою землю, а награбить как можно больше и свалить за кордон. Причем можно заметить, что грабит он в основном своих. Да, он может пожертвовать гаремом — в начале кино нам сообщают, что он чуть было не передушил своих жен собственноручно. Но ради чего он жертвует? Да ради себя любимого — гарем мешает Абдулле быстро смыться с награбленным добром за границу: «Он потому и разделаться с ними хотел, что связывали они его».

Можно найти еще миллион деталей, отсылающих главный русский фильм к главной русской песне. Например, можно указать на то, что лубок со Стенькой Разиным и персидской княжной висит на стене у Верещагина. Или что Абдулла, предавший традицию, «сам наутро бабой стал», то есть по ходу фильма переодевается женщиной. Или что Петруха гибнет именно из-за чувств к Гюльчатай, перевесивших долг...

Можно, конечно. Но особой надобности в этом нет. Всё, кажется, ясно и без того. Главный русский фильм вслед за главной русской песней показывает, как поступать, выбирая между чувством и долгом.