«Джордж Буш-старший еще в аэропорту спросил, можно ли посетить художника Церетели»

Зураб Церетели за свою долгую жизнь не раз общался с «Известиями». Еще в 1983 году он написал в газету статью «Облик современного города», где рассуждал о важности общего визуального решения для улиц и тем самым предвосхитил куда более поздние идеи о дизайн-коде Москвы. Позже были многочисленные интервью, комментарии о своих произведениях и планах, встречи в мастерской и в стенах Академии художеств с представителями издания. В одной из таких бесед Зураб Константинович признался: «Я люблю газету “Известия”. По-моему, все главные редакторы побывали у меня в мастерской — они любили художников и очень внимательно наблюдали. Приятно: дверь открывается — заходит редактор... С корреспондентом... Большая честь для художника».

При этом мало кто из живописцев и скульпторов был так критикуем журналистами, как Церетели. Но к негативу он всегда относился философски (хотя и искренне расстраивался), прессу уважал и на острые вопросы отвечать любил. А главное, никогда не беседовал формально — всегда с удовольствием и азартом, будто это не работа, а дружеское застолье. Кстати, нередко такие встречи действительно начинались или заканчивались щедрыми грузинскими угощениями. Он был человеком гостеприимным, широкой души. Умел очаровывать и, при всей кажущейся открытости, не говорить лишнего. Однако в конечном счете, несмотря на все свое политическое чутье, выдающиеся дипломатические таланты и всевозможные руководящие посты, оставался в первую очередь художником. И даже во время интервью он порой держал в руках ручку или карандаш — и рисовал, рисовал, рисовал. Парадокс: разговору это не мешало, а может и наоборот.

Теперь, когда Церетели не стало, лучше всего о нем скажут не некрологи, а работы — картины, рисунки, скульптуры, мозаики. Но высказывания Зураба Константиновича могут стать дополнительными, по-своему выразительными штрихами к его портрету. «Известия» выбрали самые яркие цитаты из различных интервью мэтра нашему изданию.

О детстве

Недавно вспомнил, как мы, мальчишки, услышали, что началась война — и выбежали во двор, радовались. Мы ведь не понимали, что это значит! Думали, что сейчас возьмем автоматы и — «бум-бум-бум!» — всех врагов сразу победим. Но, конечно, в военные годы всем было плохо... Мама готовила каждый день одно и то же — кашу, в которую для сытности масла сверху наливали. Сделать какое-то другое кушанье возможности не было.

После войны — я маленький был — к нам во двор заходили пленные немцы. Они трамвайную дорогу строили в Тбилиси. Приносили деревянные кувшины, скамейки, табуретки на продажу, чтобы кушать было что. Мы бедно жили, но у нас на террасе, на солнце сушился хлеб — и я эти сухарики немцам бросал. Отец приходил с работы, видел, что уменьшается, думал, это я съел... Однажды спрашивает: "Ты почему мамалыгу не покушал?" Я говорю: "Это немцам". Не ругали меня. Наоборот. Это хорошая черта, она всей нашей семье была свойственна. Русский, немец, пленный, не пленный — все равно человек.

Рядом с моими родителями жил дядя — художник, красивый мужчина атлетического телосложения. Я думал, что, если стану художником, буду таким же красивым атлетом. Не получилось (смеется).

О профессиональном становлении

Когда я работал над дипломом, поставил перед собой нестандартную для того времени задачу: показать соотношение тени и света, холодной и теплой цветовых гамм. Мне хотелось создать что-то радостное, феерическое. Я вдохновлялся импрессионистами, постимпрессионистами. На просмотре присутствовала делегация Академии художеств СССР во главе с тогдашним президентом Владимиром Серовым. Я помню, кто-то из педагогов поставил мою работу подальше, потому что знали взгляды руководства. В комиссии был великий Мартирос Сарьян, он увидел, подошел, отодвинул ткань, посмотрел и похвалил. А Серов, в свою очередь, стал ругать и сказал, что меня надо снять с диплома. Это был целый скандал! Первый раз такое было, чтобы с диплома сняли, да еще так громко. И я буквально за две недели написал новую работу и защитился на «отлично». Но это стало для меня первым серьезным испытанием.

Пикассо и Шагал повлияли на меня своим индивидуальным отношением к творчеству — это очень много значит. Они не похожи ни на кого. В СССР учили так, чтобы все были друг на друга похожи. Это проявлялось во всем: у магазинов были одинаковые витрины, люди одинаково одевались, постоянно звучало слово «не положено»... Считалось, что если ты живописец, то занимайся только живописью, если скульптор — скульптурой. И когда я познакомился с Пикассо и Шагалом, то увидел: они, живописцы, делают и скульптуру, и графику, используют в работе самые разные материалы. Это меня вдохновило и убедило в правильности моего пути.

У Шагала в Париже было две мастерских, во вторую он никого не пускал, но меня почему-то пустил. Я подбежал к палитре, а он по-дружески потрепал меня по щеке — видимо, был польщен, но не хотел раскрывать всю «кухню». Потому что по палитре сразу было видно, какой цвет главный в его цветовой гамме.

Об отношениях между странами и народами

Нефть сегодня есть, а завтра ее нет. Искусство же — вечная ценность. И американцы в нас нуждаются, потому что своей художественной школы у них фактически нет. У нас же в Академии художеств СССР была самая сильная школа в мире.

Когда Джордж Буш-старший впервые приехал в Москву, то еще в аэропорту спросил встречающих, можно ли посетить художника Церетели. Я тогда жил в подвале на Тверском бульваре, где сейчас Музей современного искусства. Ко мне прибежали из аппарата президента, сообщили, я обалдел и стал спешно наводить порядок. Сначала даже не поверил, решил, что шутка, но оказалось — правда: вскоре приехал Буш с супругой Барбарой и сказал: «У нас есть полчаса, посмотрим работы». В итоге провели у меня больше трех часов. Мы накрыли стол грузинскими блюдами, стали их угощать, а когда Барбара пошла смотреть работы, я сказал: «Пожалуйста, выбирайте, что вам нравится, я подарю». Она выбрала только что написанный натюрморт. А уже потом, когда к ним в США приезжала делегация из СССР, сказала, что утро у них с Джорджем начинается радостно: они видят цветы Зураба, которые висят у них в спальне.

Много грузин живет и работает в России. Важно, что Россия многонациональна. Каждая нация здесь по-своему рисует, танцует, поет, но вместе они — россияне: одна цельная грандиозная культура в искусстве. Ни у одного государства этого нет. Я обожаю россиян.

О воспитании новых поколений

Я призываю родителей проснуться и понять, что в России уникальная художественная школа. Ребенок может тренироваться, рисовать... Ему необязательно даже становиться в итоге художником — он может просто развиваться. И учиться правильно видеть природу. Это целая философия — научиться видеть человека и природу. Но научившись этому, человек сможет и точно передать это в рисунке, и хорошие стихи написать, и просто правильно мыслить.

Я даю свободу своим ученикам. У всех по-разному работают глаза, рука, мышление. Я это развиваю, каждую пятницу провожу мастер-класс для детей. Но я не из тех, кто будет постоянно указывать: «Это сделать так, а то — эдак». Не поучаю, а стараюсь наблюдать, как они развиваются.

В России подрастает невероятно талантливое поколение. Это счастье для нашей страны. Единственный минус: девочек, желающих заниматься живописью, гораздо больше, чем мальчиков. У меня недавно был мастер-класс: 64 ребенка, из них только четыре мальчика.

Академическая школа — таблица умножения для художника. Это основа, на которой уже надо развивать индивидуальное отношение, показывать свой взгляд. Московская и санкт-петербургская художественные школы сегодня очень сильные. Могу громко сказать, что в Европе и Америке нет такой школы, как у нас. И дети у нас прекрасные, талантливые. Я провожу мастер-классы и вижу, как они красиво мыслят, какая у них хорошая рука. В этом — залог сохранения искусства. А искусство — наше главное достояние. Не нефть, не алюминий, а музейные ценности!

О критике

Искусство не всегда сразу можно оценить. Нужно время. Я прихожу в консерваторию, вижу — сидят люди, слуха нет у них, Шостакович им — как китайский язык, но симфонический оркестр играет, они слушают и аплодируют. Боятся попасть впросак. А в живописи, в архитектуре как будто все разбираются. Все берутся судить, хотя карандаша в руках не держали.

Чужое мнение на меня не действует. Почему меня выбрали в Америке профессором, почему доверили преподавать, почему у меня уже пять скульптур стоит в Америке, почему я в 18 государствах делал свои работы? Пусть ругают — я больше заказов получу. Хотя сейчас уже немодно стало ругать меня. Устали, наверное. А сколько извинились? Один журналист ругал, ругал, а когда увидел меня, попросил вместе сфотографироваться.

О философии жизни

Я профессионал: просыпаюсь утром — и сразу хочется работать. Я приучил себя к этому. Когда я общался с Пикассо, бывал у него в мастерской, то видел, что он так же работал. У меня многое от него. Столь же трудолюбив был Шагал. Но не все такие. Я ненавижу, когда художники говорят: «Ой, у меня сегодня нет настроения — не буду работать».

Идеи рождаются сами собой. Бывает, сплю, вижу сон, другой, просыпаюсь — и начинаю создавать произведение.

У меня праздник каждый день. Вообще я считаю, что мужчина должен каждый день уметь праздновать. И отдавать больше радости другим. Ведь это и есть праздник.

Я художник, не занимаюсь политикой. Не люблю много говорить. Свои идеи раскрываю через искусство. А главная моя идея — жить в мире и согласии, любить Бога и ближнего. Вот такая моя философия жизни.

О вере

Я работал когда-то в Институте истории, археологии и этнографии Академии наук. Там было разрешено копировать фрески, делать обмеры храмов. Вот стоит храм на горе, на огромной горе, и все удивляются, как там могли построить? А это и есть вера — когда народ сам таскает камни.